Г.Н.Мелехова, к.и.н.,
доцент кафедры философии, социологии и политологии МИРЭА

 

Монастыри в традиционной народной культуре Русского Севера

 

«Место сие будет в пребывании иноком…»

Из Жития прп. Кирилла Челмогорского

 

Значение монастырей, монастырской культуры для Руси чрезвычайно велико. Как отмечал еще А.С. Пушкин, мы обязаны монахам нашей историей[1]. Именно в монастырях во многом совершалось дело государственного строительства, формирование духовного единства и историко-культурной целостности населяющих Россию народов, закладывались основы богословско-научной мысли. Более того, влияние монастырей на развитие русской культуры было не инструментальным, а концептуальным, т. к., по наблюдению автора первого сборника нашей конференции д.филос.н. Т.В.Чумаковой, «в отличие от западноевропейского городского типа культуры, древнерусская культура сложилась во многом как культура монастырская». Воспринятый Русью от Болгарии «монастырский тип образования характеризовался отказом от классической образованности, индивидуальным способом передачи знаний от учителя к ученику, преобладанием религиозно-учительной литературы[2]. И по словам Т.М. Горичевой, «дух иночества (инаковости, неотмирности, эсхатологичности) придал русской культуре совершенно особые свойства, как будто над всей русской стихией виднеется чёрный монашеский клобук»[3]. Это – стремление к праведности, нищелюбие, тяга к странничеству, благоговение перед святостью, внимание к вечности. Тем более это характерно для Русского Севера – региона, развитие которого искони определялось колонизационными процессами, в т.ч. монастырской колонизацией.

Статья посвящена не собственно монастырям, а их роли в традиционной культуре мирского, в основном, крестьянского населения Русского Севера. В ее основе – опубликованные материалы XIX – начала XX в. (в т.ч. в периодических изданиях), результаты полевой работы автора и других исследователей в окрестностях северных монастырей, современные исторические и культурологические работы. Отразились в статье и архивные документы; ссылки на них даются по диссертационной работе автора. Темы внутримонастырской жизни крупнейших обителей Севера, имеющих обширную историографию, не затрагиваются; в то же время рассматриваются некоторые аспекты жизнедеятельности небольших монастырей и пустыней, теснейшим образом связанных с крестьянским миром и мало описанных в литературе. В аспекте включенности монастырей в крестьянскую жизнь можно выделить ряд функциональных сторон: историко-колонизаторскую, духовно-религиозную, миссионерско-просветительскую, хозяйственную. В разные исторические периоды доминируют то те, то другие функции, но с разной степенью выраженности они прослеживаются в течение всей истории региона, в т.ч. в советское время и, тем более, в настоящее время.

 

Общеизвестно, что на заре русской истории Севера важнейшей была историко-колонизаторская функция. За летописное время на Севере перебывало множество монастырей, монастырьков и пустыней, от которых не осталось ни следов, ни памяти. Например, в Большом синодике Александро-Ошевенского монастыря приводятся имена 23 «начальников» (зачинателей, основателей) монастырей и пустыней на территории Поонежья; из них уже в конце XIX в. лишь половина (12 имен) сопоставлялись с известными обителями[4]. Это отмечал в начале XX в. составитель Олонецкого патерика архимандрит Никодим (Кононов), ныне священномученик: «Много звезд на небе, и далеки они от нас. Мало знаем мы о них, но оне нам светят и сияют из глубины небес, и по ним усталый путник правит путь свой по морю и по земле. Тихую отраду вливают в душу эти мерцающия таинственныя светлыя точечки на темном небе ночи!.. Далеко также от нас в глубину веков ушло и то время, когда жили и трудились на земле наши Олонецкие чудотворцы. Тьма веков и все пережитые краем невзгоды сокрыли от нас подробныя сведения о жизни многих из них. <…> Но и это малое очень дорого для нас! <…> Своею жизнию святые влекут нас к небесам, сияя светом добродетелей, показывая всю красоту и привлекательность жизни святой, этого вернаго пути к райским селениям»[5].

Но и тех монастырей, память о которых сохранилась, на Севере много. Некоторые из них достигли великой славы и могущества и оказали огромное историко-культурное влияние на формирование региона. Таковы Соловецкий, Валаамский, Антониево-Сийский, Николо-Карельский, Красногорский, Николо-Вяжецкий, Кирилло-Белозерский, Ферапонтов, Воскресенский Череповецкий, Спасо-Прилуцкий, Павло-Обнорский, Спасо-Каменный, Спас-Суморин, Троице-Гледенский, Устюжский Михайло-Архангельский, Николо-Коряжемский, Сольвычегодский Введенский монастыри[6]. Экстенсивная колонизаторская деятельность христианских подвижников продолжалась в течение всего древнерусского периода, с XI по XVII век, когда основывались новые пустыни[7]. Как отмечают многие историки, освоение края велось одновременно монахами, крестьянами, посадскими людьми; монашеские и мирские поселения в древности соседствовали; в «незнаемые земли» инок приходил раньше пахаря[8]. Возникали и смешанные формы: в древности на всем Русском Севере были распространены монастыри-приходы; при многих старейших приходских храмах в XVI в. существовали «келии старцев», стариц (монастыри-богадельни), при некоторых – «келии черных старцев»[9] (монашеские общины).

Современные исследования позволяют говорить о монастырях не только как источниках и центрах освоения пространств Северной Руси, но и существенных факторах формирования регионального этнического сознания северных русских. Колонизаторская роль монастырей прослеживается в отдельных сооружениях на территории селений, когда-то построенных монахами, в преданиях об участии в строительстве монастырей трудников-мирян и крестьян окрестных селений, в памяти о бывших пустынях и их основателях, в сохранении исторических святынь, связанных с подвижниками, прокладывавшими пути в эти земли и в Царство Небесное. Особое место в культурном ландшафте и духовно-религиозной жизни Русского Севера занимают островные монастыри. В них, «помимо многовековой практики массового паломничества, оказавшего огромное воздействие на жизнь православной России, создавался мощный духовный образ эсхатологического плана», в котором богословие «острова спасения» соединилось с богословием горнего мира[10]. Велика роль монастырей в сложении сакральной топографии всего обжитого пространства Русского Севера, восходящей к особому свойству древнерусской культуры, в которой «снятие противоречий между богословско-церковным и повседневно-практическим уровнями сознания происходило в форме сакрализации представлений, отражающих развитие структур повседневности социума»[11]. Эта сакральная приходская топография, как отмечает А.В. Камкин, изучавший Русский Север XVIII в., «отчетливо осознавалась и усваивалась крестьянским сознанием, и для каждого на всю жизнь становилась символом своей родины»[12].

Сакрализация пространства селения, волости, уезда на Русском Севере, несмотря на многочисленные утраты, явственна и ныне. Северная православная топография предстает в виде пересекающихся между собой так называемых больших приходских зон, которые охватывают малые зоны (вокруг приходских храмов, в т.ч. погосты и кладбища) и включают приписные церкви, часовни, кресты, освящавшие природные и рукотворные объекты сельской округи – источники, речные и озерные берега, холмы, леса, поля (терминологический аппарат А.В.Камкина). В эту мирскую православную топографию крупными включениями входили монастырские зоны, образованные монастырями и бывшими, упраздненными в конце XVIII в., но продолжавшимися почитаться пустынями – хранилищами исторической памяти и средоточиями святынь северян[13]. Богатые и ухоженные храмы монастырей, отделенные от мира стенами с башнями и святыми воротами, но не закрытые для крестьян и тесно связанные с ними, расположенные вне ограды монастырские часовни и кресты, а также накопленный за столетия духовно-религиозный авторитет формировали монастырскую зону и обуславливали особое – сакральное – отношение к обителям и их насельникам.

Именно таково, как обосновывает Н.М.Теребихин, значение Соловецкого монастыря, ставшего символом поморской культуры, в которой «аксиологический центр был связан не со стяжанием ценностей “мира сего”, но с отказом от этого мира, с преодолением законов “земного тяготения” и переходом в иное, “морское” измерение, открывавшее перед странником новые горизонты выбора жизненного пути, строительства собственной личности, духовного, душевного и телесного самоустроения». Для монахов-поморов, пишет этот автор, «море являлось книгой, излагающей Промысл Божий о мире»; они воспринимали «разные состояния морской стихии – “тишины” и “смуты” как два разные состояния “внутреннего” моря человеческой души», а мотив мореплавания как образ пути, испытания и обретения веры. «Поэтому, – подытоживает Н.М.Теребихин, – и мистика Белого моря, открывающая иные уровни и глубины бытия, сокрыта не в физике белого цвета как содержащего в себе всю разверстку, гамму цветового спектра, а в деяниях святых Соловецких подвижников, которым впервые был явлен Свет Божественного Откровения, преобразивший первичную, природную белизну Белого моря в белый цвет святости и утвердивший Соловки в качестве духовного центра и оплота Беломорья, в образе того неприступного “камня веры”, той Фаворской горы, над которой воссиял нетварный Божественный Свет Преображения»[14]. Представления о монастырях как островах спасения, противостоящих враждебным силам и хаосу, воплотилось и в иконах святых основателей монастырей древнерусского периода[15].

Такое восприятие явственно и сегодня. «Соловецкие острова осознаются почти всеми информантами как земля необыкновенная», – пишет автор полевых исследований на Карельском, Летнем и Зимнем берегах Белого моря на тему «Соловки в памяти поморов» (конец 1990-х гг.) С.Е. Никитина. Это – «божественные острова», которые «в хорошую погоду из моря сами подымаются, и их отовсюду видно»[16]. Они – «центр богомолия и благолепия, предмет гордости, созданный трудом всего поморского населения», трудниками и обетниками[17], «мужицкая обитель». Это особое место, где никогда не заходит солнце. «А еще я там на гору лéзала, – рассказывает наша современница, – <…> дак видела, солнышко закатывалось-закатывалось да не закатилось. Вот так закатится чуть-чуть и за<в>ставало-за<в>ставало. Вот убедилась. На Голгофку-то гору. Одна. Полезла на закат. <…> Оно так и кругом ходит, никуды не упадывает»[18]. Отметим, что фиксируются не просто белые ночи, которые хорошо известны автору высказывания, жительнице поморского села, а именно незаходимость, неисчезаемость солнца в данном месте. Пронизанными «Божиим Светом» воспринимали свои обители и сами монашествующие[19].

Те же аспекты раскрываются в исследовании С.В.Третьяковой. По ее наблюдениям, сакральный ландшафт Белозерского края включал множество православных обителей и представлял органичную и разветвленную монастырскую систему. Исследовательница приводит множество высказываний жителей Белозерья, пронизанных осознанием красоты, величия, благословенности, святоисторической миссии их малой Родины и гордостью за нее. Вот одно из них: «У нас, гляди-ко, монастырей-то сколько! Вот, Горицкой монастырь, Соровской монастырь – такой там монастырь у нас, погляди-ко! У нас много монастырей было. Посчитать, так, наверное, более двадцати монастырей в нашей области. Вот сколько у нас монастырей!» Закономерен вывод исследовательницы: «…элементы локальной этнической территории в виде зрительных образов (рельеф местности, колорит окружающей природы) в сочетании с топографией, топонимией и разветвленной системой православной символики (монастырь – храм – колокольный звон – часовня – крест) становятся символами локальной этнической принадлежности»[20].

Особенно велико влияние монастырей на сельскую православную топографию там, где когда-то подвизались их основатели или располагались их бывшие вотчинные и промысловые владения. Влияние Соловецкого монастыря в бывших его владениях оставалось значительным вплоть до закрытия в 1920 г.[21] В Мардинской волости Архангельской губернии (Поонежье) «названия храмов и часовен в целом соответствовали наиболее значительным праздникам земледельческого календаря и указывали на влияние Соловецкого монастыря даже после отчуждения монастырских вотчин в пользу государства в 1764 г.»[22], – свидетельствуют составители сборника, обобщившего материалы 14-летних (1987–2001) Онежских историко-этнографических экспедиций. Здесь у крестьян с прославленным монастырем были буквально родственные отношения; монахами становились уроженцы селений – так, предпоследний настоятель монастыря о.Иоаникий (в миру Юсов Александр Филиппович) родился в с.Поле Мардинской волости. О восприятии крестьянами «мужицкой обители» как своей кровной свидетельствует записанная в с.Пурнема песня («стих, отец мне пел»), начинающаяся такими словами[23]:

Нутко, братцы, в круговую, остановимся сейчас.

Грянем песню мы такую, как сражались первый раз.

Как спасали мы обитель, Соловецкий монастырь,

Кто у нас был предводитель, славный русский богатырь.

Следы строительной деятельности монахов запечатлелись по всему Поморью и Поонежью. Никольский храм в с.Малошуйка, земли которого в XVII в. принадлежали Кожозерскому Богоявленскому монастырю, был поставлен в 1638 г. игуменом Ионой. Постройка гидротехнических сооружений в с.Верховье – «павен» (прудов) – дело рук монахов Сырьинского монастыря. В самом с.Сырья на месте захоронения прп.Кирилла (Кириака), основателя обители в XIV в., стоит часовня его имени с усыпальницей в форме деревянного гроба[24]. Все деревни вокруг Антониево-Сийского монастыря – Залебедка, Кулига, Мельница – это монастырский выселок[25]. До наших дней дошли нередкие на Севере «святые» (Святое озеро, Крестово воскресенье) и монастырские (Пахомиев Монастырь, Елгомская Пустынь, Монастырское озеро, Макарий, Александровы родники – по имени святого) топонимы и наименования, хотя соответствующих монастырей порой нет уже с конца XVIII в.

Обилием монастырей характеризовалось Каргополье. В XIX столетии там действовало четыре монастыря: два пригородных (мужской Спасо-Каргопольский – бывшая Спасова-Строкина пустынь и женский Успенский – бывшая  мужская пустынь Иоанна Волосатого) и два уездных (Александро-Ошевенский и Кирилло-Челмогорский). В 10 верстах от Александро-Ошевенского монастыря была еще приписанная к нему маленькая Спасо-Озерская пустынька. Все монастыри существовали, по крайней мере, с XVI в.

Уникальное формирующее влияние на монашеский и сельский мир Каргополья оказал древнейший Александро-Ошевенский монастырь, основанный в XV в. выходцем из Кирилло-Белозерского монастыря прп. Александром Ошевенским (†1479). Он был, по словам из Олонецкого патерика, для Каргополья тем же, чем для Московской Руси – Сергий Радонежский, а для северной – соловецкие чудотворцы Зосима и Савватий[26]. Его обитель – «общая матерь» более 6 монастырей, бывших в Олонецких и Архангельских пределах: из нее вышли многие иноки и священноиноки, зачинатели каргопольских пустыней[27]. Прп. Александр, почитавшийся как строитель Русской северной земли и покровитель Каргопольского края, «похвала нашея страны Онежския северныя земли»,  в XVI–XVII вв. был «всеместно чтимым святым», в XIX в. – местно чтимым[28]. Особенность этого монастыря заключается в его изначальной связи с торговыми путями и Слободкой на другом берегу р.Чурьеги, где жили отец и братья подвижника. Все дальнейшее развитие окрестных селений шло в направлении их подчинения архитектурному ансамблю монастыря, до начала XVIII в. состоявшему из 3-х высотных деревянных шатровых построек. Как пишет М.И.Мильчик, «монастырский комплекс взял на себя ту композиционно организующую роль, которую в других волостях обычно выполнял погост»[29]. Вследствие иерархичности пространства и ансамблевости Ошевенской волости всякий путь крестьянина, а тем более к святому месту, имел религиозно-нравственный смысл: «Так весь необъятный мир, вся вселенная включались в сознание человека, который и внутри сравнительно небольшой волости, идя из одной деревни в другую, постоянно перемещался от “дольнего” – земного к “горнему” – небесному»[30]. Слитность монастырского и мирского отразилась в топонимике: формообразующим элементом волости стала дорога в монастырь из Каргополя, и теперь называющаяся Ошевенским трактом, волость и приход получили имя Ошевенских (при этом одноименного поселения не было до советского времени).

Это же обусловило, можно сказать, родственные отношения местных жителей с прп.Александром Ошевенским. В округе монастыря и поныне множество связанных с Ошевенским чудотворцем святынь и воспоминаний. Среди них – пять почитаемых камней, расположенных по Ошевенскому тракту: по легендам, преподобный ступал или отдыхал на них. Вблизи монастыря – у большого (4×3×1,5 м) гранитного валуна, лежащего в сосновой роще, рядом со Святым озером, на берегу которого стояло 4 креста, – служились молебны свт.Николаю 9 мая (по ст.ст.), на которые собирались из округи в радиусе 60–80 верст; для излечения болезней ног молящиеся наступали босыми ногами на след прп.Александра. На кресты для исцеления головы, частей тела, ног «по завету» вешали полотенца, платки, отрезы, передники, к подножию ставили ботинки. Роща почиталась священной, а вода в озере – целебной. Сухое русло р.Халуй, протекавшей вблизи монастыря и ушедшей в землю («исчезающая река»), по преданию, образовалось в результате наказания прп. Александром местных крестьян за негостеприимство: «Живут в довольстве, вокруг краса Божия; Его всесильной заботою течет у самых изб чистая река. А они так злы, так подозрительны... Живите же у воды, но без воды»; здесь тоже стояли 3 креста. А крестьяне д.Поздышевской, в которой находились часовня, крест, почитаемый камень и святой источник, имели даже особое прозвище, связанное с деятельностью преподобного, – «неблагословенные»: по легенде, они не дали святому земли под монастырь[31]. Молитвенное обращение к прп.Александру не иссякало и в XX веке: в 1909 г. при д.Большой Халуй, по инициативе крестьянина Прокопия Афанасьева Третьякова была заложена деревянная часовня в честь преподобного. Третьяков, по молитвам, был исцелен преподобным от болезни глаз, за что, в благодарность и по повелению чудотворца, явившемуся ему во сне, он поставил на берегу речки Халуй сначала крест, а затем, вместе с другими крестьянами ближайших деревень, и часовню[32].

Значительная монастырская зона сформировалась вокруг другой древнейшей в Каргополье Кирилло-Челмогорской пустыни, расположенной в отдалении от селений, на южной оконечности оз.Лекшмозеро, при впадении в небольшое озерцо Монастырское речушки Чёлмы, вытекающей из Лекшмозера. Согласно церковной традиции (в т.ч. современной[33]), прп. Кирилл, постриженик Новгородской обители Антония Римлянина, поселился на Чёлме-горе в начале XIV в. (†1376). Эта дата подвергалась критике уже в XIX в., и в Олонецком патерике указывается, что прп. Кирилл жил в XVI в.[34] По житию, преподобный ископал себе пещеру (на этом месте впоследствии был водружен деревянный крест) и просвещал проживавшую в округе чудь, язычников. Отношение исследователей к этому факту противоречиво: археологи считают его нереальным, т.к. уже в XI–XII вв. не находят островков финно-угорского населения, не затронутого мощным влиянием восточно-славянской культуры; историки и лингвисты фиксируют следы проживания вблизи монастыря «белоглазой чуди», «казары некрещеной»; народная память об этом дошла до нашего времени[35]. Это, кстати, свидетельствует в пользу раннего периода жизни святого. Прп. Кирилл особенно почитался в округе монастыря; многие из чудес преподобного происходили с крестьянами ближайших селений – Лекшмозера, Орлова, Труфанова, Тихманги. В деятельности прп.Кирилла сильно выражена миссионерская и просветительская сторона, и его память хранили потомки тех, кого он когда-то просвещал. В Успенской церкви Кирилло-Челмогорского монастыря находились 2 ветхие полотняные ризы, оловянные сосуды и неизвестно кому принадлежавшие вериги, одно время хранившиеся подле раки. Пустынь развивалась и в XIX в.: напротив, на другом берегу озерка Челмо, в 80-е гг. появился выселок Пёла, связанный с уроженцем Тихмангской волости Иваном Тихоновичем Кругановым. Он заболел и исцелился по усердным молитвам к прп.Кириллу; впоследствии с помощью объявившихся благотворителей он разработал землю напротив монастыря и выстроил там дом. Приняв постриг с именем Кирилла, он продолжал жить в миру и стал «как святой»: жертвовал средства в монастырь, содержал богадельню, предоставлял кров и пищу бедным богомольцам[36].

Помимо построек самих монастырей, монастырскую зону формировали принадлежащие им сооружения, стоящие вне их стен – часовни, кресты. Долгий 50-верстный, «освященный стопами св.Кирилла» путь в монастырь из Каргополя был отмечен 5-ю крестами и 2-мя часовнями. Одна из них – издавна стоявшая на Пудожском тракте, на последнем повороте дороги к обители маленькая тесовая, а с начала XX века каменная часовенка. «Как отрадно встретить святыню среди дремучаго леса! – писал автор XIX в. – Часовенка стоит на самой розстани, между дорогами, ведущими в Пудоско и на Челму. Нередко богомольцы и прохожие отдыхают у ней…»^[37]. В августе 2005 г. епископ Архангельский и Холмогорский Тихон при большом стечении народа освятил сооруженный на этом месте москвичами, ездящими в Лекшмозерский приход, огромный 3-метровый голгофский крест – с высоким основанием, заваленным камнями и выложенным бревнышками, с надписью на мраморной плите, гласящей о посвящении прп. Кириллу (выполнен в Москве силами строительного объединения п/у Д.А.Соколова и Лекшмозерского прихода).

При Каргопольском Успенском женском монастыре над ручьем, выкопанным основателем пустыни Иоанном Волосатым, стояла часовня во имя Иоанна Предтечи; Иоанн Волосатый, в иноках Иона, не был канонизирован. К этому ручью совершались из монастыря крестные ходы, в него окунались «многие недужные». В самом монастыре почиталась могила Иоанна Волосатого, находившаяся под клиросом левого придела главного храма. Напротив Александро-Ошевенского монастыря, за рекой Чурьегой, издревне стоял деревянный крест под сенью; не позже XVIII века на его месте была сооружена деревянная, а в конце XIX века каменная часовня свт.Николая[38].

Большое значение имели исторические святыни монастырских храмов: в соборной церкви Спасо-Каргопольского монастыря имелась житийная икона св.пророка Предтечи с Богоматерью «Знамение» в верхней части; она была «византийского письма» и исполнена масляными красками. Как говорили надписи, этот «исторический образ» был создан в начале XVIII в. тщанием воеводы Алексея Семеновича Шеина, участвовавшего во взятии Азова и видевшего там поруганную мусульманами икону св.Иоанна Предтечи[39].

Как известно, в XVIII в. монастыри переживали серьезные трудности. Вот как описывает их И.М.Концевич: «За указами Петра, направленными против монастырей, следуют указы Анны Иоанновны и, особенно, указ Екатерины II 1764 г. Этот год является черным годом для монашества. Святитель Арсений Мациевич, протестовавший против изъятия церковных ценностей, лишается сана и умирает в Ревельской тюрьме. Монастыри обезлюдели. С момента отнятия земель и вотчин богатые обители обеднели до крайности, а средние закрылись. Во многих монастырях церкви нередко стояли без глав и крестов. Крыши их прорастали мхом, кельи, подкосившись в сторону, стояли на подпорах, ограды были полуразрушены. Отсутствовали иеромонахи, и приходилось приглашать белого священника. В монастырях доживали престарелые и больные, но иногда все “разбродились розно”, и монастырь закрывался уже сам собою. Обездоленное и обескровленное монашество являло теперь жалкую картину распада»[40].

Но сегодня столь же несомненно, что преодоление этого векового периода гонений способствовало самоочищению монашества как сословия, возвращению в монастыри практики высокого духовничества мирян, развитию связанного с ним массового движения верующих к старцам; эти традиции оказались жизнеспособными и в условиях гонений советского времени[41]. И хотя нам не известны источники, свидетельствующие об участии северного монашества в формировании феномена старчества, но именно в конце XVIII в. десять монахов и послушников Валаамского и Коневского монастырей отправились на Аляску для евангельской проповеди. В результате тысячи алеутов приняли крещение, на островах построены храм, школа, больница. Один из монахов прожил на острове Еловом в Кадьякском проливе более 40 лет; это – прп. Герман Аляскинский[42]. Следующее, XIX столетие оборачивается возрождением Голгофо-Распятского скита на Анзере и восстановлением иноческой жизни на Валааме[43]. Другим безусловным следствием реформ XVIII в., по материалам Русского Севера, было то, что расформированные и обращенные в приходы пустыни послужили углублению религиозности сельского мира. Расположенные, как правило, в глухих местах, где до этого приходские храмы были труднодоступны, бывшие монастыри включились в дело упорядочения церковной жизни мирян. Правда, служить в них стало белое духовенство, но сохранялись монастырские святыни – мощи и могилы основателей, их вещи, древние иконы. Монастырская экстенсивная деятельность с XVIII в. переходит в интенсивную фазу, начинает преобладать духовно-религиозная функция; этим характеризуется и XIX в.

Память об основателях расформированных пустыней никогда не иссякала: приходы восприняли названия, включавшие слово «монастырь» или «пустынь», как реликвии бережно сохранялись предметы, с которыми соприкасались подвижники. Кенская Пахомиева пустынь (ныне Плесецкий район Архангельской области), бывшая в XVI в. центром монастырской колонизации, стояла там, где проходил один из древних путей новгородцев в Заволочье («волочок Кенский»). Основатель пустыни прп. Пахомий Кенский (†1525) – ученик и сомолитвенник прп. Александра Ошевенского и выходец из его обители. Постриженником прп. Пахомия был прп. Антоний Сийский, впоследствии ушедший в новгородские земли[44]. Кенская Спасо-Преображенская пустынь в XVII в. обладала довольно обширным хозяйством и была важным культурным центром: в 1966 г. в с.Кенозеро найдено одно из первых печатных изданий «Апостола» Ивана Федорова[45]. Но в 1764 г. она была упразднена и превращена в приход. Тем не менее на поклонение прп. Пахомию Кенскому – «Пахалью», по-местному, приходили издалека. Видимо, до пожара 1800 г. в монастырском храме сохранялись ризы и посох преподобного. В обители стоял большой крест, а невдалеке от нее, на месте видения прп.Антонию, когда он шел в монастырь из мира, располагалась небольшая деревянная часовня. В ней находились 2 старых, некогда бывших на улице креста и несколько старых образов[46].

В приходские были преобразованы и храмы Юрьегорского монастыря, основанного Дамианом (в схиме Диодором) Юрьегорским (†1633), монахом Соловецкого монастыря, «преодолевшим пучину морскую» и пришедшим сначала в Кенозерские пределы, а затем в Водлозерье, в место, «к общему житию вельми пригодно же». Расформирован был когда-то известный на всю Россию (по личности игуменствовавшего в монастыре патриарха Никона) Кожозерский монастырь в низовьях р.Онеги (основан в середине XVI в.): в нем сохранялись одежды и облачения основателя прп. Никодима – песцовая шуба, клобук, епитрахиль, латы. С хранящимися в бывшей каргопольской Наглимозерской пустыни (основана в 1640-е гг.) вещами ее основателя инока Тимофея – двумя железными поясами и кольчугой – была связана интересная традиция: ночью перед днями памяти Николая Чудотворца (6 декабря и 9 мая по ст.ст.) некоторые из богомольцев надевали вещи на себя и в них молились. В бывшей Елгомской пустыни почиталась чудотворная икона Положения ризы Божией Матери, по явлению и зову которой, по преданию, в каргопольские пределы из Москвы пришел основатель – старец Тарасий. Богомольцы, особенно чающие исцеления, собирались сюда в субботу перед Троицей (престольным праздником одного из монастырских храмов). Явленным Тарасию и чудотворным считался и один из находившихся на колокольне колоколов с латинской надписью, свидетельствовавшей о торговых сношениях с Голландией в XVII веке; края колокола были искусаны страдавшими зубной болью[47]. Все эти хранящиеся в монастырях святыни способствовали воссозданию преемственности поколений, расширению исторических взглядов северян, формированию этнического самосознания.

 

Духовно-религиозная сторона деятельности обителей, связанная с их участием в процессах духовной жизни населения, определялась, в первую очередь, вековечным стремлением русского человека к Правде. Как писал Ф.М.Достоевский, «…если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит не умирает она на земле…»[48] Во все времена монастырь оставался местом наиболее интенсивных молитвенных подвигов, хотя, как правило, нам известна лишь внешняя сторона монашеской жизни, т.к. монахи о себе рассказывают редко. О своей жизни в монастыре вспоминала уже в 1960-е гг. одна из послушниц Каргопольского Успенского девичьего монастыря: «Встанешь, бывало, на ранней утренней зореньке, Господу Богу всласть помолишься, красному солнышку поклонишься. Перед молением родниковой волосатовской водичкой лицо обрызгаешь. На душе так приятно, словно Христос босиком по душе легко прошел, а в тебя Святой Дух вселился. Даже дуновение ветерка всем телом почувствуешь. В трапезной с сестрами кашкой какой-либо попитаешься, травянистого духмяного чая попьешь – и за работу… Я любила трудиться в поле. Землицы у нас было поболее пяти гектаров. Хлеб свой выращивали, ржаной и житный, капустку, лучок, морковку, свеколку, брюковку, горох. Всего-то нам на зиму да на весь круглый год хватало. С осени ягод да грибков наносим, насолим несколько кадушек да насушим несколько коробов. Нужды ни в чем не знали… Нищих привечали и всех заблудших, потерявших себя…»[49]

И хотя внутренняя, сокровенная жизнь монашества невидима миру, ее явственно ощущали крестьяне. В стремлении достичь правды, понять тайну жизни во Христе, обрести пример праведной жизни человек и шел в монастырь. Вот как писал об этом священник начала XX в.: «Там, под этими древнейшими сводами, пред закоптелыми ликами строгих святых подвижников, в полумраке ночной службы они находят тот душевный покой, в поисках за которым они прошли сотни и даже тысячи верст. И здесь-то, в этой суровой обстановке, они находят тот благодатный мир, котораго тщетно искала их душа в миру. <…> Забыто все: и тяготы дальняго пути, и все скорби и печали житейския. Человек начинает проливать те благодатныя слезы, о которых сказано, что за ними следует утешение. <…> Только молитва при монастырской обстановке очищает душу от всего унылаго, заставляет ее ощутить в себе новую жизнь, дает человеку чистое, радостное сердце; другими словами, созидает в душе его “Царствие Божие”»[50]. Потому-то обители всегда были средоточиями духовной жизни для всей округи. Сходить в обитель – имело особую значимость в народном сознании[51]. Что же встречало крестьян в рядовом северном монастыре?

Каждая обитель была как бы отдельным поселением и сочетала в себе все элементы православной и мирской топографии – храмы, часовни, кресты, жилые и хозяйственные сооружения. Как правило, в монастырях стояло по 2-3 храма, в XIX в. все главные храмы были каменные, а порой – еще и 2-хэтажные, с особыми престолами и приделами в каждом этаже и с отдельно стоящими колокольнями. Монастыри были обнесены каменными или деревянными оградами со святыми воротами и с башенками по углам, часто «со шпилями и флюгерами». В монастырях покрупнее имелись надвратные церкви. Помимо церковных сооружений, во всех монастырях имелись каменные или деревянные настоятельский и братский корпуса, дома с кельями для монахов и отдельные дома для проживания паломников, странников и работников. Обычными были многочисленные хозяйственные строения: амбары, погреба, бани, парники, овины, рабочие избы, конные и скотные дворы, хлевы, котельные, а также мельницы на близлежащих и отдаленных ручьях и речках – монашествующие пользовались ими сами, нанимали крестьян, сдавали в аренду.

Внутреннее убранство монастырских храмов в разных обителях отличалось степенью пышности и парадности. Наиболее торжественной была обстановка в главных храмах и в приделах в честь преподобных, давших имена монастырям: высокие резные золоченые иконостасы, иконы в серебряных ризах и окладах, дорогие паникадила, богатая утварь, пышные церковные облачения. Многое из обстановки в XIX в. покупалось в Санкт-Петербурге, а священнические облачения в ином монастыре можно было менять каждый день[52]. В приделах все было скромнее, иконостасы проще, с резьбой и позолотой лишь в некоторых местах. Но обстановка в монастырском храме создавалась не только и не столько богатством и пышностью. Огромное значение имело другое: расширенный состав богослужения, сосредоточенность и истовость совершавших его иеромонахов – часто старцев-аскетов, строгие одеяния иноков и их молитвенная ревность, стройное и «благогласное» пение, сосредоточение в монастырях святынь края – мощей и могил основателей, их вещей, древних чудотворных икон, наконец, незримое духовное окормление всех присутствующих святыми покровителями обителей, молитвенное поклонение которым было существенной частью религиозной жизни северян.

Рядовые северные обители были невелики по числу монашествующих: в мужских монастырях штат насельников не превышал одного – двух десятков человек. Женских обителей было меньше, но они были крупнее, число штатных монахинь достигало полусотни человек. Но фактическое число живущих в монастырях было в 2 – 3 раза больше, так как вне штата жили так называемые «богорадники» (жившие на подаяния Бога ради). Состав монашествующих на рубеже XIX–XX веков был преимущественно крестьянский (до 2/3), среди женщин – до 3/4 штата. Число монашествующих на протяжении XIX в. постоянно росло[53]. Эти тенденции  отмечены и на общерусском материале, в частности, происходившее после 1861 г. «окрестьянивание» монастырей[54]. Многие монахи достигали вершин воздержания и подвижничества, были среди них и «великие светильники».

С монастырями связана народная традиция обетов («заветов», «обветов») – обещаний Богу в трудных жизненных обстоятельствах. «Во время тяжких болезней в исключительно редких случаях, крестьяне дают обет посетить Соловецкий монастырь», – сообщал вытегорский учитель в Этнографическое Бюро кн.Тенишева. Соловки – важнейший центр паломничества на Севере, туда ходили «по обещанию» и «по усердию» – поклониться преподобным. Находившийся в 50 верстах от материка и доступный лишь 4 месяца в году, Соловецкий монастырь принимал столько паломников, что для них после 1861 г. (когда число богомольцев существенно возросло) был заведен свой флот и выстроены специальные гостиницы. Сюда прибывали не только с Русского Севера, но и из Центральной России, Сибири, Украины, Грузии[55]. Другим крупнейшим духовным центром («Северным Афоном») с середины XIX века стал Валаамский монастырь; небывалый интерес к нему возник среди образованного русского общества, не говоря уже о таких традиционно «паломнических» сословиях, как крестьянство и купечество[56].

В XIX в. из Каргополя в Соловецкий монастырь был удобный путь по р.Онега. В начале лета из города нередко отправлялись баркасы с богомольцами. Сохранившиеся в архивах духовных ведомств довольно многочисленные особые удостоверения – «билеты», выдававшиеся членам семей служителей церквей по их прошениям, свидетельствуют, что часто паломничали жены, вдовы, дочери священников и причетников. «Имею нужду», «имею нижайшее обещание поклониться нетленным останкам святых угодников», «для богомоления» – так объясняли причину путешествия в прошениях. При этом ходили на богомолья не в одиночку, а группами. Чаще всего в дальние монастыри ходили весной и в начале лета. Как писал бытописатель того времени, «только что успела весна вступить в свои права, только что разбухли почки, только что крикнули первыя чайки, как уже оживился простой русский народ и заодно с перелетными птицами побрел искать куска хлеба или душевных уютов под кровами разных святынь»[57]. Месяцем маем помечено большинство выявленных прошений крестьян об отъезде в дальний монастырь. И хотя, как считают историки, в XIX в. общерусские центры паломничества переместились в южнорусские земли[58], вплоть до колхозов немалое число северян ездили на Соловки «душу спасать», «сдавать грехи». В 1990-е гг. нередко вспоминали о «бабках», ходивших туда по завету, завечавших в монастырь болевших детей, т.е. обещавших отправить их, когда вырастут, на монастырские работы на определенное время – как правило, на год. Число таких «обетников» («годовиков») в XIX в. доходило до 500–600 человек[59].

Особенно массовое паломничество было связано с монастырскими престольными праздниками и днями памяти основателей монастырей. В эти дни в обитель шла «живая, точно цепь, вереница» богомольцев; празднование становилось крупнейшим событием, объединявшим в единой соборной молитве население чуть не всего уезда и даже губернии. В Александро-Свирском монастыре – «олонецкой лавре» – так праздновался день св.Троицы: «С разных сторон еще за неделю... масса народу стремится достигнуть своей благочестивой цели – поклониться и облобызать нетленно почивающия мощи Преподобнаго и Богоноснаго отца нашего Александра Свирскаго Чудотворца. С 1820 г. в этот день мощи прп.Александра поднимались и крестным ходом (очень медленным из-за скопления людей) переносились из Преображенского монастыря, где они хранились, в Троицкий; там они находились до следующего (Духова) дня. При переносе «целыя тысячи богомольцев проходят под ракою преподобнаго». Для поддержания порядка впереди и сзади иконы шли сельские власти. В обитель приходил «преимущественно народ простой, пришедший издалека помолиться в такой день чтимому всей Олонией святому». В 1909 г. богомольцев было меньше, чем обычно, но не менее 4000 тыс. «Отрадно было смотреть, – замечал один из участников торжества, – на народ православный, хранящий веру крепкую, на народ, не убоявшийся неудобств в дороге»[60].

Весьма почитаемы были близлежащие монастырские обители. Торжественно чествовался каргопольский подвижник прп. Александр Ошевенский в первое воскресенье Петрова поста – так называемое «Богомоление», длившееся два дня. Всенощная, 3 литургии (с 5 часов утра), крестный ход в часовню свт.Николая и вокруг монастыря с древней чудотворной иконой Божией Матери и иконой прп. Александра притягивали великое множество простого народа, пришедшего за сотни верст. В начале XX века в монастыре возрождалось знаменное пение с канонаршением, поклонником и участником которого был сам настоятель[61]. Множество крестьян ходили в другие каргопольские монастыри: Челмогорскую пустынь (на Успение Божией Матери), в Спасо-Озерскую пустынь, женский Успенский монастырь, отличавшийся «обилием поклонников». Особенно любили бывать здесь (чаще в престольные праздники Успения Божией Матери и Собора архангела Михаила) горожане – их привлекали «чистота, опрятность, порядок, приятное чтение и пение женскаго хора на два клироса»[62].

Духовными центрами оставались бывшие, упраздненные монастыри. В бывшей Казанской пустыни Вытегорского уезда Олонецкой губернии служили 2 раза в год. И хотя в эти дни, как отметил наблюдатель, «были службы и в деревенских церквях, многие, у которых было какое-то горе, особенно если болели дети, давали обет какое-то число раз посетить церковную службу в церкви Казанской пустыни и завещали пожертвования или ставить перед иконой рублевую свечу. Народу прибывало так много, что не вмещала церковь»[63]. Огромной любовью в Каргополье пользовалась бывшая Макарьевская обитель, расположенная на полуострове в Хергозере в Каргополье. В нее, на поклонение прп.Макарию Унженскому и Желтоводскому, чья чудотворная икона, принесенная основателями иноками Сергием и Логгином (1640-е гг.), хранилась в приделе преподобного, приходило чрезвычайно много народу, хотя она и была расположена в лесной глуши. Паломничество совершали целыми деревнями, приходили даже старообрядцы. Многочисленные молебны в честь прп.Макария Унженского и Желтоводского служились накануне и в день его памяти, читали вслух «Сказание о преславных чудесех» от чудотворной иконы преподобного. «Это сказание, – отмечал свидетель собраний, – было любимым чтением поселян,.. в каждый праздник прп.Макария (24–25 июля) стекавшихся в Хергозерскую обитель: его безпрерывно, громко и внятно читали, а толпа с услаждением слушала; читали то в самом храме, во время служения молебнов, то на паперти церковной, а то – просто на улице». Почитание прп.Макария и паломничество в Макарьевский монастырь дошло до наших дней, а народная память сохранила множество бытовавших когда-то ярких особенностей: носимую в монастырь «даньку» Макарию, включавшую «колобушки, пироги, шишку масла, шерсти клок»; заветы преподобному;  купание в водоосвященной купальне – Иордане – людей и животных «для сбережения»; обязательный для паломников обход вокруг озера, для наиболее благочестивых – на коленках; праздничную Макарьевскую ярмарку с молодежными гуляньями и специальными гостевыми избами – «чуланами» – для ночевки сельчан[64].

Таким образом, духовно-религиозные связи обителей с окружающим сельским миром были чрезвычайно прочными.

 

         Просветительская функция

Издавна монастыри были центрами и источниками культуры и просвещения. В них – давних хранилищах рукописных, старопечатных и более поздних книг – концентрировалось православное иконописание и рукописание. Священники и монашествующие переписывали и перерабатывали жития, службы местным святым, сказания об иконах. К ним приобщались паломники, которыми в начале XX века становились и ученики сельских школ, нередко приводимые в обители учителями и священниками.

Велика роль монастырей в деле народного образования: они были центрами религиозного образования и воспитания простого народа, в них работали церковно-приходские школы для окрестного населения, особенно часто на рубеже XIX–XX вв.[65] В крупных мужских монастырях воспитывалось и получало образование немало мальчиков, особенно из бедных семей, для них тоже существовали школы[66]. Существенной была миссионерская и благотворительная деятельность монашествующих.

 

Хозяйственная функция

Монастыри сыграли особую роль и в экономике Русского Севера: владея немалым числом земельных и водных угодий, они вели на них образцовые хозяйства, способствуя распространению сельскохозяйственных и технических культур и совершенствованию технологий[67]. Во многом через монастыри осваивались и распространялись техники хозяйствования. Приходящие в монастыри и работавшие в них крестьяне вовлекались в хозяйственную деятельность и переносили воспринятые умения к себе в деревни.

Обладая обширными хозяйствами, монастыри были связаны с округой тесными хозяйственными и торговыми узами. Монахи занимались земледелием, скотоводством, рыболовством, разными промыслами, выращивали овощи. Часть работ выполняли наемные работники – крестьяне ближайших деревень. В начале XX в. в монастырях содержались десятки лошадей и коров, имелись машинные жнейки, косилки, молотилки, не считая обычного крестьянского инвентаря. В деревенских лавках монашествующие покупали «церковное» и «хлебное» вино, «деревянное» и постное масло, «крупищатую» муку для просфор, рыбу, сукна, деготь. Видимо, именно широкие хозяйственные связи с окружающим населением стали причиной характеристик конца XIX в. некоторых монастырей как «чего-то вроде полу-монастырька, полу-мирскаго жилища, с коровницами и работниками-мирянами»[68].

 

Советский период монашества уже начал изучаться исследователями[69]. В первые годы после революции, когда антицерковная политика прикрывалась демагогией соблюдения законности[70], советская власть пыталась перевести монастырскую жизнь в хозяйственное русло, в некоторых монастырях были организованы сельскохозяйственные артели. По сути они оставались монашескими общинами, сосредоточенными вокруг храма, что было ясно и наблюдателям от власти. После окончательного закрытия и разорения монастырей оставшиеся жить в окрестностях монашествующие (в основном, монахини) образовывали неформальные центры религиозной жизни: к ним тайком собирались верующие в праздники, на библейские чтения, на духовно-религиозные собеседования. Живя своими рукоделиями, монахини крестили детей, провожали в последний путь умирающих, облегчали душевные и телесные страдания, учили молитвам, лечили травами, всячески поддерживали попавших в тяжелые обстоятельства. Они оставались образцом верности Богу и любви к людям. Вот как характеризует оставшихся жить в городе монахинь и послушниц Каргопольского Успенского девичьего монастыря Ю.И. Кимаев: «Всю жизнь они прожили без пенсии, с огородов, плодами рук своих, усердно молясь Богу и посвящая ему жизнь свою. Горожане называли монахинь ласково «Христовыми невестами». <…> У пожилых каргопольцев осталась светлая память об одном из интереснейших монастырей, его последних обитательницах, их завете – покаянием искупать грехи, очищаться от всякой скверны и стремиться к праведной жизни»[71].

Продолжалось почитание закрытых монастырей; разоренные и оскверненные, они вошли в духовную жизнь этого периода, став святынями местности. «Феномен святых мест, – пишет В.В. Виноградов, – нельзя отнести к прошлому, к проявлениям архаики, осколкам языческих культов и прочим научным построениям. В подобных местах есть крайняя потребность местного населения, которая делает почитаемые места живой реальностью нашего времени, нашей современной культуры»[72].

         Главное достижение этого периода – сохранение православной веры, чему способствовал не только сонм новомучеников, среди которых немало монашествующих, но и множество простых, непрославленных подвижников, в т.ч. из закрытых монастырей.

 

Современное возрождение монашеской жизни на Севере идет как «сверху» (от иерархии), так и «снизу», от рядовых верующих. Сегодняшний период жизни северных монастырей отличается чрезвычайной разносторонностью, насыщенностью, интенсивностью. Монашество имеет огромный общественный резонанс, его социальная роль очень существенна; оно настолько включено в нужды общества, что, кажется, у него не остается времени на молитвы. По-видимому, сегодня одинаково важны все стороны его деятельности. Новое звучание приобрела историко-колонизаторская функция, ведь места расположения рядовых северных обителей труднодоступны и заброшены, многие окрестные деревни стоят «впусте», актуальна проблема реколонизации и освоения этих земель. Кроме того, почти все монастыри передаются Церкви в руинированном состоянии и в «мерзости запустения», и их восстановление требует огромных сил, средств, капиталовложений; при этом речь идет не только о сооружениях, но и обо всей инфраструктуре, средствах связи, в первую очередь транспортных. Особенностью современной ситуации является то, что и некоторые бывшие приходские церкви, в прошлом стоявшие среди заселенных деревень, сегодня стали труднодоступны и восстанавливаются силами монашествующих. Таковым является Водлозерский Ильинский погост, расположенный на острове, на котором несколько лет жил ныне убиенный иером. Нил. Пока не на все даже и кое-как сохранившиеся обители хватает сил; о тех пустынях, на месте которых сегодня – пустыни, когда не сохранилось ни одного сооружения, пока речи не идет.

Как и раньше, насельниками северных монастырей становятся жители разных мест, много ­­– из столиц, Москвы и Петербурга. Но немало среди монахов и северян, в частности архангелогородцев; среди пострижеников появились выходцы с крестьянского Севера.

Совершенно особое значение имеет сегодня духовно-религиозная сторона деятельности монастырей. Она связана не только с традиционной для монастырей широкой практикой духовничества, когда многие из мирян вне зависимости от места жительства ищут в монастырях духовных советов в важных вопросах своей жизни. Велика роль монастырей в духовной жизни округи: при остром недостатке храмов и, особенно, священства монашествующие окормляют окрестное население, выполняя задачи фактически приходского духовенства (например, Артемиево-Веркольский монастырь Пинежского района Архангельской области). Для многих северян сегодня монастырь – не цель паломничества, а единственно возможное средство более-менее нормальной церковной жизни, т.к. других церквей в окрестностях нет. Так возрождается древняя форма монастыря-прихода, когда монахи и крестьяне жили при одном (приходском или монастырском) храме. Эта форма сосуществования монастыря и мира сегодня имеет две разновидности: монастырь-приход (при монастыре приход) и приход-монастырь (при приходе монастырь).

Приход-монастырь возникает, во-первых, там, где во главе прихода встает иеромонах: сегодня немалая часть монашества благословляются на приходы, становясь настоятелями церквей и собственно приходскими священниками, оставаясь при этом верными монашеским обетам и выезжая в родной монастырь на несколько недель во время постов и в другое время. Так, в каргопольском приходе пос.Казаково настоятелем является иеромонах Антониево-Сийского монастыря Феодосий Курицын. В этом же приходе год назад принял постриг в том же монастыре председатель приходской общины Михаил Александрович Кудрин, ставший монахом Кириллом (во имя прп. Кирилла Челмогорского). По благословению, он живет дома, при храме, и продолжает выполнять свои приходские обязанности, но имеет и особые послушания – например, ежедневного чтения Псалтири в церкви.

Другая форма прихода-монастыря появляется в тех случаях, когда монастырь возрождается силами мирян, как правило, близлежащего прихода, из их благочестивого убеждения, что святое место не может находиться в мерзости запустения. Например, прихожане каргопольского Ошевенского прихода во главе с настоятелем иер.Виктором (Пантиным) опекают и стремятся привести в божеский вид близлежащий Александро-Ошевенский монастырь: они разбирают завалы на территории обители, отремонтировали келью, провели в нее электричество. Время от времени объявляются трудники, пытающиеся стать насельниками, жить и молиться по-монашески; находятся благотворители, архитекторы, другие специалисты, стремящиеся делом и средствами помочь возрождению монастыря. По инициативе одной московской семьи сегодня начинается реставрация кровли Успенского собора и колокольни. На месте другого каргопольского монастыря – Кирилло-Челмогорской пустыни – сегодня пустыня в буквальном смысле, и надежд на восстановление обители, казалось бы, нет, тем более что в ближайшей деревне 2–3 постоянно живущих хозяина. Но «вдруг» объявляются люди, услышавшие зов прп. Кирилла: это и монах Кирилл (Кудрин), и один москвич, ощутивший свой долг перед преподобным. Как он рассказывает, в начальную пору усиленного интереса к истории Русского Севера и святыням Каргополья он потерял возле магазина барсетку с деньгами и важными документами; судорожно ища потерю под ногами и молясь преподобному Кириллу, он услышал звонок своего мобильного телефона; подняв голову на звук, он увидел, что его сумочка висит на дереве. Сегодня этот человек стремится найти способы и средства восстановления жизни в обители и вокруг нее. Так что, будем надеяться, история каргопольских монастырей и чудес их пустынников не закончена: молитвы основателей монастырей о своих обителях, по-видимому, не утихают.

Невозможно сегодня преувеличить значение просветительской функции монастырей, тем более что большая часть северного монашества, приехавшая из крупных городов, имеет высшее и среднее специальное светское образование. Монастырская братия Артемиево-Веркольского монастыря для жителей с.Веркола организовала воскресную церковно-приходскую школу, работает с детьми и взрослыми. Характерно размышление одной из духовных чад (Татьяны Николаевны Седуновой, 1962 гр.) игумена монастыря о.Иосифа о путях прихода людей к Богу и значении монашества в современной жизни: «Я благодарна Господу, что на моем пути встретились такие люди, как о.Иоасаф (первый настоятель Артемиево-Веркольского монастыря – Г.М.), о.Александр (иеромонах монастыря – Г.М.), о.Иосиф (нынешний настоятель – Г.М.), которые очень бережно относятся к человеку, к человеческой душе. Бережней надо относиться к человеку, к его мироощущению, а то можно до конца отвернуть человека от Бога. Ведь как: зашел в храм туристом, а вышел паломником». Татьяна Николаевна и ныне привозит в монастырь посетителей, среди которых бывают мало- и вовсе не воцерковленные люди. А на реплику игумена («Кого опять привезла?») восклицает: «Да разве монастырь только для монахов! Какая миссия на вас возложена – вывести заблудший народ!»[73]

Поистине сегодня (впрочем, как и всегда) монастыри – не только для монахов. Безусловно, что они, как и прежде, играют важную роль в собирании и единении нации, что совпадает и с традиционными упованиями мирян. Помимо этого, именно в монастырях, куда на престольные праздники, кроме местного населения, съезжаются паломники из столиц, крупных городов и отдаленных мест, преодолевается локальная ограниченность местной приходской жизни.

Важнейшая роль хозяйственной стороны деятельности монастырей вынуждена современным состоянием дел. Кроме широкого круга занятий, связанных с ремонтом, строительством и обустройством храмов, почти во всех северных монастырях – развитое подсобное хозяйство, от огородов и теплиц до домашнего скота, позволяющих кормить себя и принимать паломников. Как и прежде, монашеские общины являют примеры образцовых хозяйств. Значение хозяйственной функции возрастает в связи с тем, что именно она поначалу является главной в налаживании отношений с местным населением. Оказывая населению хозяйственные услуги (дать лошадь, выручить семенами, предоставить машину), монахи приобретают авторитет, убеждают в своей заинтересованности в развитии местной жизни и серьезном отношении к жителям, постепенно привлекая людей в храм (как это зафиксировано в округе Антониево-Сийского монастыря). В ходе совместной жизни и взаимных услуг нормализуется фиксируемая на первых этапах восстановления монастырей напряженность в отношениях с местными жителями.

* * *

Таким образом, XII–XVII вв. в истории северного монашества можно определить как экстенсивный период, когда преобладала историко-колонизаторская сторона деятельности. В это время возникло множество монастырей и пустыней – не всем из них была суждена долгая жизнь. Но это не означает неудачи дела их основателей, как отмечает Геннадий Русский: «Пустыньки, густо рассыпавшись по всему Северу, свое призвание выполнили: они сошли, исчезли, но землю они освятили, они утвердили высокие образцы духовности, они уставили Русский Север великим множеством церквей и часовен, красота которых, несмотря на все утраты, дошла до нашего времени»[74]. В этот же период сложились все известные обители, в основном сформировалась православная топография Русского Севера, в которую крупными включениями вошли монастырские зоны. Все они функционировали и в последующие столетия, соучаствуя в религиозно-духовной жизни, исторических представлениях, бытовых стереотипах поведения мирян, а в итоге – в становлении и развитии мировоззрения и регионально-этнических качеств населения.

В XVIII в. экстенсивная деятельность монашества перешла в интенсивную фазу, начала преобладать духовно-религиозная функция. Она была связана, с одной стороны, с идущими в самих монастырях духовными процессами, приведшими к обновлению внутренней жизни монашества при его количественном сокращении. С другой стороны, монастыри, став приходами, включились в дело углубления религиозных представлений мирян. В течение XIX в. преобладание духовно-религиозной сферы деятельности монастырей сохраняется (видимо, за исключением христианизируемых национальных окраин Российской империи, где продолжала первенствовать историко-колонизаторская, миссионерская функция). На рубеже XIX–XX вв. важным становится просветительство, образование, приведшее к росту числа храмов, часовен, монашествующих, школ, учащихся.

В раннее советское время, когда новая власть пыталась через организацию сельскохозяйственных артелей наладить во многих монастырях хозяйственную жизнь, преимущественное значение получила хозяйственная функция, при этом удавалось сохранить и некоторые из храмов. Но к концу 1920-х гг. монастыри были окончательно закрыты и монашествующие разогнаны. Поселившие в округе уцелевшие насельники монастырей (большей частью монахини) стали центрами неформальных религиозных общин. Вновь преобладающей становится духовно-религиозная функция, подчиненная делу сохранения веры. Наше время являет уникальный пример, когда возрождаются и одинаково важны все функции.

 

         Опубликовано в: Возрождение православных монастырей и будущее России. Материалы Третьей всероссийской научно-богословской конференции «Наследие прп. Серафима Саровского и судьбы России». Нижний Новгород: Глагол, 2007. С. 291­–321.

 

                       ***

По материалам сайта Православного прихода

села Лёкшмозеро Каргопольского района

Архангельской области

http://www.lekshmozero.narod.ru

 

назад в раздел “Библиотека” >>>